В воспоминаниях о днях молодости во время учебы в Академии Художеств Карлис Краст занимает место видное. 

Ловко, эластично и быстро он бегал по длинным коридорам Академии, всегда занят, вечно куда-то спешащий. У него были черные, кудрявые жесткие волосы, которые он время от времени гордо отбрасывал назад, махнув своей грубо обтесанной головой. Наверное, наедине с собою, он отыскал немного сходства с Бетховеном, и, хотя он об этом говорил шутя, в глубине души он гордился этим. У него были ловкие руки, и, когда он у пианино импровизировал великих мастеров, сам себе подпевая, играл от всей души, мы все приходили в восторг, потому что он это проделывал очень весело. Он глубоко прятал свою мрачность, и, как пойманный в сети зверь не виден ясно, так не видны были нашим глазам его горести и беды. Денег у него было так же мало, как и у нас всех. Он изловчился подрабатывать, делая разные халтуры. Вместе с друзьями со старших курсов -  Мауринем и Силинем – он ухитрился достать со старого немецкого кладбища куски надгробий и рубил, полировал и продавал надгробные плиты. Однажды он нас поразил сотней маленьких бюстиков Яна Райниса, которыми заставил все свободные углы в нашей мастерской. Так он перебивался с хлеба на квас, и молодость ему помогала не терять веселого настроения. Часто мы слышали его глубокий голос, изо всех сил напевавший романсы и знаменитые арии. Он любил имитировать актеров, певцов, преподавателей. Особенно ему давался образ нашей преподавательницы Зевалды. Он выходил за дверь. Мы ждали. Вдруг дверь открывается и, с трудом подтягивая хромую ногу, входит, преобразившись в Зевалде, сгорбившийся Краст. Он подходит по очереди к каждому из нас, берет стек и с надменным апломбом постукивает по нашим творениям, все твердя, что тут нужно убрать, тут прибавить, и непрерывно постукивает по работе. Бывало, не успевал Краст со всеми нами поговорить, как входила Зевалде. Мы были в восторге, ибо на наших глазах он перевоплощался в себя. 

Бывало, Краст садится на высокий станочек около рельефа, снимает ремень и туго завязывает ноги – так лучше лепить, говорит, а то ноги болтаются, мешают. 

Однажды был большой бал в Академии для эстонских гостей. Песни так и лились со второго этажа, где у нас был зал. Там плясали и пели на всех языках мира, а кое-кто и выпивал. Краст был легок на подъем к пивной бочке, и, через положенное время, он потерял ясное представление обо всем. Он из последних сил приплелся к нашей мастерской и упал навзничь около дверей в коридоре. Я пожалела его и решила спасти от участи пьяного. Как половик взяв его за ноги, я с большим трудом приволокла его в мастерскую. Он все время говорил что-то невнятное, не узнавая, называл меня бабушкой и благодарил за помощь. 

Еще веселее, чем в Академии, мы жили на практике в доме преподавателя анатомии Янсона. Дом назывался «Сильтес»(селедки). Из дому за пять минут можно было добежать до Гауи – извилистой, коварной реки, в водоворотах которой погибли многие, как взрослые, так и дети. В Янову ночь чуть не погиб и наш Краст. Нахлобучив пушистый венок на свои черные кудри, наевшись сыру и напившись пива, он горланил всю ночь, а к утру хотел перейти Гаую в самом водовороте. Тут, к счастью, кто-то из наших парней заметил, что нашего весельчака относит по течению, и спас его, вовремя схватив за шиворот. 

Мне по сей день жалко, что два раза я обидела Краста. Один раз было за что, а вот другой раз я себе не прощаю. Когда мы готовились к празднику Лиго, я гладила платье в мастерской. Тут надо сказать, что Янсон нас принял, как своих детей, и мы чувствовали себя у него как дома. Я, значит, глажу платье; входит Краст. Веселый такой, с мелодией на губах, в белой рубашке, подскочил ко мне и выпалил: «Луце, я тебе нравлюсь, так поцелуй же меня!». Меня как пламя охватило – и я как плюну ему изо всех сил прямо в глаза! Он ни звука не издал, и, как ужаленный, выбежал из комнаты. Тогда мне показалось, что он поступил плохо, теперь же я вижу, что плохо поступила я.

Жизнь у нас у всех по-разному устроилась. Я Краста не видела ни разу с тех пор как кончили учиться. Скоро уже десять лет тому. Слух до меня в Москве дошел, будто Краст стал Заслуженным учителем. Но чему он учит детей, я не представляю. 

Но я твердо знаю, что Краст был хорошим человеком, особенно, когда вспоминаю, с какой радостью мы читали друг другу вслух нежные письма наших матерей: я ему моей мамы, он мне – своей.